Командировка [litres] - Борис Михайлович Яроцкий

В кабинете с низкие покатым потолком горела настольная газовая лампа, ее голубоватый свет падал на кушетку, освещая человека в черной меховой куртке, в черной шерстяной шапочке, какие под касками носят омоновцы. Большие темные очки прикрывали его худощавое лицо. Человек сидел, упершись локтями в колени, спал или делал вид, что спал. Около него сидел Миша, увидев Сашу и за его плечом Ивана Григорьевича, облегченно воскликнул:

— Слава богу!

Человек на кушетке снял очки, глянул на вошедших. Он не сразу заметил Ивана Григорьевича, а когда заметил, стал меняться в лице, как меняется фотобумага, попадая на свет.

— Ты?! — произнес по-английски. — Ты как сюда?..

Их разделял широкий стол, за которым в дневное время работал медэксперт.

По интонации голоса Миша и Саша догадались, что пленник, заговоривший по-английски, хорошо знал Ивана Григорьевича, но никак не ожидал его здесь встретить. В следующее мгновение он заговорил жестко и, как показалось, неприязненно:

— Кто эти люди?

— Мои друзья, — ответил Иван Григорьевич тоже по-английски.

— Террористы?

— Ну что ты…

— Тогда почему они меня схватили? Надели наручники. — Он поднял правую руку. Она была пристегнута к руке Михаила.

— Миша, освободи его.

— Иван Григорьевич!..

— Ничего не случится.

Но Миша стоял на своем:

— Видели бы вы, он так сопротивлялся! Вчетвером еле в машину втиснули.

— Надеюсь, силу применять больше не потребуется.

— Дай-то бог…

Миша снял наручники, спрятал в карман офицерской куртки. Растирая освобожденное от металла запястье, сказал:

— Мы вас тут оставим. Но если что… Вот кнопочка звонка.

— И чаек организуем, — подмигнул Саша.

Ребята вышли. Иван Григорьевич взял стул, сел напротив.

— Ну, здравствуй. Не ожидал меня увидеть?

Эдвард кисло усмехнулся:

— Тем более, в морге и живого… Теперь я окончательно убедился, что Россия — страна непредсказуемых чудес. Нам ее не понять.

Иван Григорьевич переспросил:

— Кому это «нам»?

— Американцам. Тебе. Мне.

— Запомни, Эдвард, я никогда американцем не был. А ты американец — наполовину, а наполовину» — украинец.

— Я — гражданин Америки…

— Это ты скажешь на совете капелланов, — остановил его Иван Григорьевич. — Я хочу спросить, как случилось, что вы не уберегли маму?

Обвинение было несправедливое, и Эдвард опять неприязненно взглянул на отца. На несправедливое обвинение ответил жестко, как ударил:

— Это ты не уберег.

Иван Григорьевич понял свою оплошность, что так жестко спросил, а вину свою давно понял.

— Прости. Может быть…

Касаться самой больной темы — это Иван Григорьевич почувствовал сразу — Эдварду не хотелось, и он попытался от нее уйти, заговорил о том, о чем должен был знать отец:

— Я все еще не верю, что ты жив. Тебя заочно приговорили к смерти.

— Кто?

— Верховный суд Соединенных Штатов.

— Я — гражданин Советского Союза.

— Но Союза, отец, уже давно нет. Соединенные Штаты его уничтожили. Заметь, отец, в истории человечества это первая война из четырнадцати тысяч войн, когда великую державу уничтожают без единого выстрела.

— Но не одним триллионом долларов, — уточнил Иван Григорьевич.

— Согласен, — сказал Эдвард. — Купили целый народ, а он и не заметил.

— Купили тех, кто был над народом, — опять уточнил Иван Григорьевич.

— Отец! Тебе ли не знать, что любой народ можно низвести до уровня стада.

— Чем?

— Телевидением, например. Никакое другое средство так не готовит массу к вырождению, как оно. Притом почти безболезненно. Ты видел, отец, как кастрируют лошадей? Я видел. Жеребцу жгутом заламывают губу, вызывая нестерпимую боль. Все внимание жеребца сосредоточено на боли. А тем временем ветеринар, ничего не опасаясь, производит кастрацию. Так что и народу, прежде чем его кастрировать, надо сделать больно.

— То есть?

— Не выдавать, например, вовремя зарплату, лишать работы, постоянно ущемлять материально и духовно, в частности, неподкупных профессоров загонять на грядки, пусть покопаются в земле.

— Ты имеешь в виду меня?

— Зачем? У тебя в Чикагском банке достаточная сумма, чтоб избежать унижения.

— Получается, что сейчас делаете больно украинцам?

— Начинаем, отец, с России. Через полвека вся планета будет под звездно-полосатым флагом. Этот процесс уже не остановить. Ты разве не замечаешь, вокруг тебя — динозавры.

— И ты им читаешь проповеди? Кстати, с каких пор ты католик? Насколько мне известно, ты раньше был протестантом?

— Я, отец, человек военный. Прикажут быть раввином, воздам хвалу всемогущему Яхве. Я присягал президенту. Он приказывает, какую веру исповедовать.

Слушал Иван Григорьевич сына, и душа его стонала. Неужели его превратили в робота? Равнодушный. Чужой. Страшный. Цинизм Эдварда пугал. И чтоб не терзать себе душу, стал расспрашивать об Артуре.

— Он уже стал на ноги. — Эдвард спокойно и, как показалось, отчужденно отозвался о своем брате. — Преуспевает. Мечтает посетить Россию. Где-то здесь, на юге, будет выставляться на аукцион один важный военный завод. На нем изготовляли пластиковую взрывчатку. Подобно той, что делается в Чехии. Артур, пожалуй, купит.

Хорошо, что Саша и Миша их оставили одних и что по-английски они не понимают, ни за что не поверили бы, что это тот самый проповедник, который каждый вечер кротко здоровается с телеэкрана, желая украинцам добра и процветания.

Ивану Григорьевичу уже не верилось, что он разговаривает с родным сыном. Перед ним сидел крупный, упитанный, уверенный в себе надменный янки — будущий хозяин планеты… И все же это был сын.

— Что нового в Центре?

— Где ты работал?

— Да, конечно. Как трудятся мои коллеги?

Об этом он не мог не спросить. Он был уверен, что адское оружие, несмотря на объявленную победу в холодной войне, наверняка получит новый импульс. И сын благодаря личному знакомству встречается с его бывшими коллегами. Да и дед-сенатор не молчал, с внуком мог делиться своими мыслями.

Эдвард оглянулся на дверь. Затем достал записную книжку, написал на листочке: «Наш разговор фиксируют?» На том же листочке Иван Григорьевич черкнул: «Сомневаюсь». И снова Эдвард: «Можно выйти из бункера?»— «Можно».

— Я хочу на воздух, — громко произнес Эдвард.

Иван Григорьевич открыл дверь, увидел Мишу, сидевшего на катафалке:

— Мы прогуляемся.

— Может, сначала чайку?

— Потом.

— Времени у нас полчаса, — предупредил Миша. — Нашим друзьям мы передадим его ровно в пять.

Саша вывел их из морга. В отдалении за оголенными деревьями смутно просматривались корпуса больницы. Туда вела темная аллея, в ее конце видна была какая-то статуя, как затем оказалось, — казак. Он был почему-то с веслом. Поглядев на небо, затянутое дымкой, Саша вернулся в морг.

На широкой пустынной аллее они остались одни. И тут Эдуард обнял отца.

— Прости… Все так неожиданно. Наша встреча, да еще в морге вызвала у меня шок.

— Я так и понял, — обрадовался Иван Григорьевич переменой в настроении сына.

— Ты спрашиваешь, — говорил Эдуард, продолжая разговор,